Золотые костры - Страница 19

Я проснулся от этого грома железа и минуту лежал, глядя в потолок и мало что понимая. Потому что стук молота о наковальню никуда не делся.

— Вот черт! — сказал я, наконец-то поняв, что слышу работу, которая идет в монастырской кузне. Слышу благодаря тому, что Пугало ночью распахнуло окно, и теперь в комнате самое свежее и морозное утро из всех, какие только возможны.

— Вот спасибо, приятель. Вот удружило, — произнес я, но меня никто не услышал.

Ни Пугала, ни Проповедника в комнате не было. Как только рассвело, они отправились бродить по Дорч-ган-Тойну, оставив меня мерзнуть в одиночку. Монастырский колокол созывал на терцию, а я умылся ледяной водой и стал ждать.

За мной пришел вчерашний каликвец с книгами. Он был в жилете из собачьей шерсти, накинутом на темное монашеское платье.

— Брат-управитель готов встретиться с вами, страж.

— Значит, не будем медлить.

Мы вышли на улицу, где было так свежо, что я поднял воротник куртки. Надо бы не забыть попросить у монахов шапку, иначе, прежде чем я дойду до перевала, у меня отвалятся уши.

На дорожках все еще лежала тонкая пленка инея, который пока не растопило выглянувшее из-за хребта солнце. За сараями залаяла собака, чуть дальше, там, где располагалась библиотека, я увидел группу столпившихся монахов. Вид у них был встревоженный, они что-то обсуждали, склонив непокрытые головы.

— Что-то случилось? — спросил я у своего провожатого.

Тот не стал скрывать:

— Да. Сегодня в келье повесился один из наших братьев.

— Сожалею.

— Мы тоже. Самоубийств не было в монастыре больше пятидесяти лет. Братья ошеломлены произошедшим. — Каликвец с грустью покачал головой. — Когда человек самостоятельно лишает себя жизни, которую даровал ему Господь, это страшный грех.

— Почему это случилось?

— Не знаю.

— Я бы хотел взглянуть на тело.

Тот посмотрел на меня бесстрастно:

— Зачем?

— Мне кажется, что вы не станете хоронить его на освященной земле. Самоубийца — человек, которого не будут отпевать. Это риск появления темной души. Я мог бы помочь. Сделать так, чтобы ничего плохого не случилось.

Монах, имени которого я так и не узнал, задумчиво потер подбородок:

— Я скажу о вашем предложении брату-управителю, страж. Простите меня, но я сам не могу решать такие вопросы.

— Тогда не хороните тело, пока брат-управитель не примет решение.

— Это возможно.

Дойдя до массивного дома рядом с церковью, он поднялся на крыльцо, и мы направились сквозь череду гулких полутемных залов, затем через монастырскую трапезную, на стене которой была изображена Тайная вечеря. Краски ее потускнели, выцвели, на заднем плане было множество трещин, а лицо апостола Филиппа и вовсе отсутствовало.

Каликвец привел меня в зал, где не было никакой мебели, а серая штукатурка на стенах казалась грубой и отсыревшей. Четыре колонны подпирали широкий карниз, дальняя часть помещения оказалась закрыта широкой тяжелой бархатной занавесью.

— Я предупрежу брата-управителя, что вы ждете, — сказал каликвец и, толкнув дверь, вышел.

Сквозь большие окна в зал проникал свет утреннего солнца, но он нисколько не оживлял мрачную атмосферу этого места — холодного, неуютного и словно бы заброшенного. Это было особенно заметно, если смотреть на солнечные лучи, в которых, точно облако моли, витали сотни потревоженных пылинок.

Осторожной мышью вошло Пугало. Огляделось и, ссутулившись, отправилось к занавеси. Нырнуло за нее и затихло. Я хмыкнул, направился туда же, решив вытащить его прежде, чем на стене появится очередное похабное словечко, которое оно порой любит оставлять в самых неожиданных местах, но дойти не успел. Меня окликнул монах.

Помещение, в которое мы прошли теперь, оказалось совсем небольшим. Стены остались такими же серыми и неуютными, но зато тут было куда теплее — в очаге горело яркое пламя. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами. Несколько томов тремя стопками высились на письменном столе, заваленном бумагами, гусиными перьями и свитками.

Уже немолодой монах с красной веревкой на поясе, высоченный, светловолосый и голубоглазый, встретил меня у двери. Узнать в нем соотечественника не составляло никакого труда. Проницательные глаза задержались на моем лице чуть дольше, чем этого требует вежливость. Хотел бы я знать, что он подумал в этот момент, так как в углах его губ на мгновение залегли глубокие складки, точно он не слишком рад встрече.

— Я брат Квинтен, — хрипло произнес он по-альбаландски.

— Меня зовут Людвиг ван Нормайенн, — представился я. — Мне жаль, что отец настоятель плохо себя чувствует.

— Представьте, мне тоже. Я никогда не тешил себя мыслью, что буду управлять монастырем, пускай и временно. Мое дело — сражаться со злом, а не командовать братией. — Каликвец жестом руки отпустил приведшего меня монаха. — Но Господь счел иначе, раз поставил меня сюда. Не откажите мне в разделении скромной трапезы, господин ван Нормайенн.

Возле окна, застеленный серой скатертью, стоял угловатый стол.

Монах помолился, прежде чем приступить к еде, налил мне в глиняную кружку травяной напиток, от которого поднимался пар. Я осторожно попробовал, удивленно хмыкнул:

— Интересно.

— Братья делают летние сборы трав, — улыбнулся монах. — Черника, клюква, брусника, чабрец, зверобой, мелисса и сушеные яблоки. Для тех из нас, кто использует магию, это полезнее монастырского вина. Я знаю, что стражи предпочитают пить молоко.

— Верно, — кивнул я, беря с тарелки толстый ломоть ржаного хлеба и подвинув к себе блюдце с медом, судя по его шоколадному цвету — каштановым. — Молоко позволяет нам восстановить силы и нейтрализует влияние темных душ.